Театр, Фея и Бездельник. Робкие истории - Лёша Октябрь

Покурили как-то быстро и молча, сели в авто и поехали в центр.

В приличном кафе мы заказали чай с имбирем. Её волосы перебегали с одного плеча на другое, оголяя тонкую шею. Я разглядывал впадающие щеки, тонкие руки и молчал. Чувствовал себя не в своей тарелке, а, точнее, не в своем горшке… да ещё и отцветшим… ещё в прошлой жизни.

– Как тебе смотреть спектакль второй раз?

– Интересно, его можно и больше смотреть. Кое-что я, вообще, по три-четыре раза посещал, – бодро ответил я.

– Театрал?

– Не знаю, наверное, нет. Но было время, знал репертуар наизусть.

Не знал я тогда, что и её спектакль за одиннадцать просмотров выучу наизусть.

– Понравилось мне нарастание накала до надрывного уровня. А начало легкое.

– Представь, нагружено начало, и рост… вообще клиника будет.

– Угасание тоже интересно бы было.

Я подлил ей чай.

– Такое редко, и не здесь, – сказала она, как будто уже скучая.

Во мне что-то отчаянно вздрогнуло, нотки скуки в её голосе делали мне больно, хоть, это могло быть связано и не со мной. Катерина пришла мне на помощь:

– Может, покушаем что? Хочешь?

– Нет, – стушевался я.

– А я… а я, – игриво тянула она, листая меню. – А я закажу вот эту грушу.

Заглянув в меню на её выбор, я смог лишь:

– Красиво.

– Что? Красиво? Это да. А на самом деле это – Ди-э-тич-но!

Насколько актриса была красива и обаятельна, настолько я становился угрюмым и неуклюжим.

Подали тарелку с запеченной грушей. Перед тем, как есть, Катя сфотографировала её на камеру телефона.

– Ну, что молчишь, Леш? Говори, говори, я-то ем.

Разглядывая изящные руки, иногда осмеливался смотреть ей в глаза. Молчали. Груша съедена, к нам подошла официантка:

– Как вам груша? Понравилась?

– Замечательна. Я даже сфотографировала. Что вы с ней сделали?

Официантка бегло рассказала рецепт и извинилась, что отбирает разговором девушку у спутника.

– Нет, не беспокойтесь, он так не думает, – очень сухо сказала Катерина.

Она уже не смотрела на меня и не играла волосами. Разговор зачах на этом, расплатились, вышли на улицу, молча покурили.

– Давай подброшу тебя?

– Да не стоит, такси вызову, – стыд сковывал меня.

– Да отвезу я тебя, прокачусь вечерком, мне нравится.

Едем, мне стало легче и свободнее, спрашиваю:

– Тебе куда потом?

– К Городскому парку.

– А, вот, куда вы шли тогда. Помнишь того жирного ублюдка, что приставал к вам?

– Зачем ты так о себе? Если бы ты сейчас не сказал, я бы и не поняла, что это ты был. Думала, бомж какой-то.

– Приехали, Кать, вон там местечко есть.

Я вышел из машины, помахал девушке рукой и проводил взглядом красные огни, пока они не потерялись в потоке за светофором.

Чувствовал недюжинную усталость, что была, наверное, от напряжения вечера, глаза сводило от непринятых вовремя таблеток, а я принял это за суть жизни. Нелепость себя и физический дискомфорт.

– У тебя есть, что попить, пересохло от сигарет? – сломал я затухание очередного разговора.

Мы сидели на скамье в парке у театра после февральского спектакля.

– Яблоки есть, сочные, будешь?

Я кивнул. Она достала из сумочки большое зеленое яблоко, потерла его ладонями и с улыбкой протянула мне. Жажда утолилась.

– Хоть так. Отдохнуть у театра, столько дел и суеты сейчас, голова кругом. Что у тебя нового, Леш, рассказывай.

– Да ничего, Кать, все так же.

– Работаешь?

– Да, немного. – Соврал я, ибо в действительности тогда не работал.

– Это хорошо, что работаешь. Я, вот, подустала, устала от этих бесконечных увеселительных мероприятий, но куда деваться. Дай мне сигаретку, пожалуйста.

Я тоже закурил, хотя яблоко ещё не доел.

– Как тебе наша игра сегодня?

– Тогда в ноябре было лучше, было ваше лучшее пока выступление. Но мне понравилось, как ты сегодня, как мне показалось, отрывалась в том разговоре, где крик. Сильно получилось.

– Да, тебе показалось, что я отрывалась? Знаешь, так и было, скажу тебе честно. Хорошая погода, хоть и холод.

Катя поёжилась телом, я не отрывал глаз от… глаз.

– Знаешь, сегодня один мальчишка на празднике спросил, есть ли волшебство. – Её сиплый приятный смех… как это здорово. Она продолжила – Отвечаю ему: Я же Фея, я здесь.

Не знал, не знал я, как затянуть радость просто сидеть рядом и слушать человека, которого полюбил.

– Пойдем? Отвезу тебя, Леш.

Мы подошли к машине, Катя переложила с переднего пассажирского сидения какие-то большие свернутые плакаты.

– Для работы? – спросил я

– Для свадьбы, свадьба у меня, – ответил осторожный и щадящий голос.

Машина неслась по нечищеным дорогам, встряхнувшись, я спросил:

– Когда?

– Через неделю.

И поплыло, поплыло… по заснеженным улицам меня везла не машина, меня несла волна, волна чужой жизни, угрожавшая моей нелепо-бездеятельной хижине на берегу. Я не знал, что делать, что говорить и был жутко растерян. И не мудрено, что её свадьба ничего во мне не изменила. Я только сохранял, как мог, это ценное мне увлечение, дававшее мне чувство жизни.

Весной мы встретились ещё три раза, я всегда чему-то был рад, не чувствуя неуместность, не думая о том, что могу компрометировать уже замужнюю актрису. Будто смотрел на это всё в бинокль из окна какой-то очень далекой крепости, бывшей, по сути, кротовой норой.

Прошло лето. В следующем сезоне показов прошло мало, в январе состоялся только третий. Но цветы были, как и краткие разговоры у машины и улыбки. Лишь теплоты встреч стало меньше. Но ощущения конца этой истории не было, имело место какое-то безликое стремление удержать эту форму бездейственной и робкой страсти. И отдаление от Кати только возросло после следующего эпизода, о котором не могу не рассказать. И которого не могу не стыдиться…

Зимой пару раз посетил любительский театр, обратив внимание на симпатичную девушку, с которой вскоре познакомился. Я тогда в шутку спросил Катерину, как верно покорить актрису, мол, нашел ещё одну красавицу, помоги.

Холодным апрельским вечером стоял у дверей камерного театра, ожидая завершения представления. «Театр перепутал, театр перепутал, Лёха. Не Катёна здесь. Не она это! Да ладно, хрен ли, попробую». Настолько было тоскливо.

Через полчаса выловил временную другую актрису в холле любительского театра и преподнёс ей заледеневшую розу.

– Позволите подождать вас, проводить?

– Спасибо, не стоит. У меня здесь много дел. И надолго. – Черство и немного смущенно ответила другая актриса.

– А после завтрашнего спектакля?

– Я вам благодарна, очень приятно и спасибо. Но у меня есть молодой человек.

Катерина при первых цветах и благодарила, и радовалась, но о неизвестной мне несвободе не говорила.

– Что там у тебя за актриса, – спросила она после апрельского спектакля. – Какой театр?

Я рассказал про камерный театр, и она рассмеялась:

– Тоже мне актриса! Любители-самоучки! Ну, ладно, пошли, не подброшу сегодня, муж меня ждет, звонил не раз.

Предательство. А было ли это им? Стало ли это уходом от чего-то, имелось ли это что-то? Или предательство в том, что я вернулся, что пришел в конце апреля на парковку драмтеатра.

Погрузив свои дни в раздражение, тоску и злобу, как никогда ощутил беспросветность одиночества, яростную жажду женщины, женской сущности и женского присутствия рядом.

Последний майский показ, который я ждал со смутным предчувствием, продолжился актерским банкетом, и Катя сказала не ждать её тем вечером.

«Ладно, до осени. Подождем осень… когда, как призрак по легенде приду к театру с цветами».

Я тревожно ожидал начала театрального сезона. И, однажды, в середине сентября, проезжая мимо театра, заметил, что с его забора исчезли таблички с названиями двух её спектаклей. Всё, в репертуаре их уже нет. Эта мысль принесла страх, волнение, растерянность… Я дождался публикации афиши октября, и мои опасения подтвердились. «Как же без тебя-то? Как дальше-то?» И после этих вопросов начал намечаться ответ. Отпустить всю эту историю! Но очевидная легкость и мимолетность этого отпущения, его неизбежное забвение в мире причиняли боль. Пытался от неё избавиться стихотворением, которое не начал и не закончил, о конце страсти, болезненно оставшейся на сердце яркой татуировкой.

К ноябрю я успокоился, эта тема завершения просто тлеющее притихла, будни приняли привычный оборот, росло число моих учеников и уроков, но я её уже не увижу там, у театра. Ведь на другие места права нет. Как и нет права позвонить ей. Наши встречи с их теплотой были возможны только у театра. Интуитивно чувствовал, что она ушла оттуда. Как в тоннельном эффекте в квантовой физике, театр был проводником в мир, где жила она, с непреодолимым для меня потенциальным барьером. И яма этой невозможности росла день ото дня, а тоннель, сузившийся перед взором до точки, затягивала пелена грусти. А в моих мыслях эта точка троилась многоточием, недосказанностью, где-то рядом мерцал курсор. Так много имелось, что сказать, но укреплялось чувство, что сказать просто нечего, потому что все это недостойно и нелепо. Я хотел только, чтобы мои переживания были услышаны ей в моей тональности, чтобы были прочувствованы с тем же окрасом и в той же гамме. Однако, понимаю, что эта гамма неумения жить и любить, отчасти из-за малодушия и трусости, нелицеприятна. Как голодная безобразная птица.